Старуха.
Мурзик, положи документы в бардачок, будь ласка!
— Еще раз ты назовешь меня Мурзиком и я тебя покусаю!
— Зубки сломать не боишься, а? Мурзик!
— Стоййййй!!!!
Засвистели пневматические тормоза и огромная, многотонная машина остановилась, как вкопанная. Темно-красный MAN стоял на пустынной подъездной дороге, размеренно урча двигателем. Справа и слева, освещаемые холодным лунным светом, стояли строем огромные сосны. По тенту стекали капельки вечерней росы, в которых луна делилась на тысячи маленьких лун. Где-то вдалеке ухала чем-то вечно недовольная сова.
— Ты чего орешь как полоумная? Это еще ладно за нами никто не ехал, а то бы точно гостя в зад поймали бы!
— Кот! Там кот!
— Какой нахрен кот! Ну какой кот?! Хорошо — железки везем, везли бы чего хрупкое – всё, хана бы!
— Кот, впереди кот! Мы его чуть не задавили! Чуть не задавили кота!
— Да прекрати ты! Вижу, действительно кот! Вот же, блин, едрена копоть! Что за рейс такой-то, а?
Сначала искали этот завод, будь ему не ладно, столько времени, потом такие проблемы при погрузке. Сейчас вот кот этот долбанный вылез, как черт пойми кто и откуда.
Кот, какой-то совершенно жуткий и облезлый, сидел метрах в тридцати перед кабиной, посреди правой полосы, и внимательно смотрел на остановившуюся перед ним машину. Казалось, он не чувствовал никакого страха от того, что огромное рычащее чудовище едва не размазало его по асфальту; ему не было дискомфортно от ярких фонарей, светивших прямо на него. Он просто сидел и смотрел, двумя своими немигающими зелеными глазами. Когда красное фырчащее чудище издало резкий и пронзительный крик, эхом разнесшийся по лесу, кот оскалил передние зубы и крикнул в ответ. Крик этот походил на предсмертный вопль умирающего животного. Уголки рта, на обезображенной, какой-то словно бы вдавленной морде, были приподняты – кот едва заметно улыбался.
— Едрена копоть, да что это за тупое животное такое – мужчина лет сорока, сидевший за рулем в растянутой футболке и шортах, убрал большую волосатую руку с клаксона. Уже весь лес перепугали, наверное, охранники на этом долбаном заводе — и те, должно быть, переполошились, едрена копоть, а этому хоть бы хны! Сидит, смотрит. Давай его объедем.
Не дожидаясь ответа от своей спутницы, которая смотрела, не отрываясь, на сидящего впереди в свете фар кота, мужчина дернул вперед рычаг КПП.
Ногами, обутыми в китайские сланцы, ловко и привычно сыграл короткий танец на педалях, и уверенной рукой медленно повел машину на встречную полосу. Кот сидел не шелохнувшись. Его улыбка стала шире, но этого никто не заметил: никто не знает о том, что коты могут улыбаться.
— Жуткий он какой-то – прервала повисшее в кабине молчание девушка – первый раз такого кота вижу. Сидел и смотрел на нас. Словно и не кот это вовсе, а – она осеклась и посмотрела на водителя, который задумчиво смотрел вперед на пустую дорогу, – словно нечисть какая-то лесная.
— Угу, лови картошку…
— Что?!
— Да так, ничего. Вспомнилась одна глупость.
— Какая? Ты эту фразу часто во сне повторяешь. Что это, откуда?
— Да присказка из детства. Мурз… Света, ты шла бы спать уже. Время позднее, а я еще километров сто до стояночки проеду. Что-то у меня сна ни в одном глазу, да и ночь такая лунная, вся дорога как на ладони – ехать и ехать.
— Не, не хочу. Что-то у меня этот кот всякий сон отогнал. Расскажи какую-нибудь историю, а?
— Какую, о чем?
-Ну любую, ты же их столько знаешь.
— Пришел Иисус к отцу, а его нет!
— Что? А … блин! Юмор у тебя, я тебе скажу!
Они дружно захохотали, напряжение, стоявшее в кабине с самого момента выезда с территории завода, словно густой туман, стало рассеиваться. Мозолистая нога в китайском шлепке уверенно давила на акселератор, и темно-красный MAN, довольно урча мотором, летел по серой ленте асфальта, разрезая ночь ярким светом галогеновых фар.
— А ты историю про старуху знаешь?
— Нет, расскажи!
-Ездил лет 40 назад,а может и больше, по этим дорогам старый шофер Кузьмич. Из ветеранов автобазы, еще полуторки успел поводить. Был у него синий стотридцатый ЗИЛ: машина подстать Кузьмичу – вроде простая, безотказная, надежная, но с характером – чуть что не так, всё на дыбы. На дальники Кузьмич уже не ходил: так, по области. В ту осень он зерно на элеватор возил. Сейчас-то вон и полей-то уже нет, кругом иван-чай, а тогда много тут полей было.
Ну вот, значит, едет он: последний рейс уже, сумерки. На поле загрузился, километров полсотни до элеватора, да в гараж. Дорога в основном по полям, полей было много, а асфальта почти и не
было. Едет, значит, беломорину смолит, вдруг – бац! Старуха перед ним стоит, прямо посреди дороги, между колеями. Кузьмич и подумать-то не успел, откуда старуха взялась, дорога ведь фарами на полкилометра освещалась, а инстинкт свое дело сделал – педаль тормоза в пол сама — собой ушла. А стотридцатый остановить резко – это, знаешь, не MAN с пневмотормозами, но успел, прямо перед капотом старуха. Как стояла, так и стоит. Вот как тот кот перед нами. Кузьмич ее матом поливает, руками по рулю стучит, в красках рассказывает, что бы с ней стало, не успей он среагировать. А старуха стоит и смотрит.
До Кузьмича доходить стало, он как на полуслове оборвался, так и замер. Старуха-то лысая! И два зеленых глаза не мигающих. Кузьмич войну в автобате прошел, под обстрелами бывал, передовик, коммунист, но тут, говорит, с испугу молитвы читать начал. Все, какие помнил, а не помнил он толком никаких, потому и повторял только: Господи, спаси! Господи, спаси!- Как заведенный. Глазом моргнул и всё – нет впереди старухи. Головой повертел – а та уже у его дверцы стоит и ручку на себя тянет. И говорит, мол, подвези меня, милок. А голос такой, Кузьмич даже никогда и описать-то его не мог: скрипучий какой-то, словно ногтями по стеклу скребут. Он дверь на себя тянет, а старуха открыть пытается. А тянет как будто и не старуха вовсе, а бугай молодой. Кузьмич двумя руками на себя, а сил не хватает. Но потом фронтовая смекалка сработала – ключ баллонный в ногах валялся, он его схватил и в ручку двери вставил, как задвижку. А старуха знай себе — тянет и смотрит своими зелеными и не
мигающими. Кузьмич первую, перегазовку, вторую и педаль в пол. Стотридцатый мотором взревел — и по колдобинам.
Так и ехали они километра три: Кузьмич ЗИЛа понужает, а старуха в дверь вцепилась и словно летит по воздуху. Говорит что-то, да не слышно ничего. Мотор орет, железо брякает. А потом: бах и всё – заглох ЗИЛ. Двигатель умолк, огни погасли, тишина. Только старуха всё дверь дергает, смотрит своими немигающими и бормочет скрипучим голосом: подвези, подвези. Думал Кузьмич: всё, смерть его пришла. Глаза зажмурил … слышит кто-то дверь дергает, да кричит, его Кузьмича по имени зовет. Глаза открыл – ба, утро на дворе. Солнышко, птички поют. А дверь дергает Генка, другой водитель с их автобазы.
Не поверили Кузьмичу. Сошлись на том, что на последнем рейсе принял он на грудь и уснул в полях. Раздувать скандал не стали, тихонько отправили на пенсию и всё. Сколько раз потом он эту историю рассказывал – посмеивались тихо и всё. Может и правда — привиделось старику, кто знает.
— Да уж…
— Вот такая вот история, а вот и наша стояночка. Предлагаю почаевничать, поспать часов до 6-7 и двигать. Путь еще не близкий. Что думаешь, Мурзик?
— Согласная я, но за Мурзика ты мне когда-нибудь ответишь.
Они дружно рассмеялись. Темно-красный MAN занял свое место на стоянке; остывая, потрескивал двигатель, в кабине горел свет и слышался усталый смех. Над огромной западной Сибирью стаяла лунная летняя ночь. Внизу, под телегой красного грузовика, поблескивали два зеленых огонька.